predvaritelno

Я пошёл бухать. Взял с собой кота. Ну как взял — он сам напросился, смотрел так, будто знает все тайны мироздания и ответ на вопрос, сколько рюмок можно выпить, прежде чем реальность начнёт распадаться на цветные кубики. Мы зашли в бар, где бармен оказался кенгуру, разливающим коктейли из своей сумки. В углу играла музыка — не то джаз, не то шум космоса, а может, просто холодильник фонит.

Первую рюмку я выпил за победу над гравитацией. Вторую — за то, чтобы она не возвращалась слишком скоро. Кот тоже попросил себе коктейль. Бармен-кенгуру подмигнул, и в следующую минуту кот уже был в шляпе и очках, обсуждая с фиолетовым попугаем философию бессмертия селёдки.

Каждая рюмка открывала новую дверь. За одной из них был пляж, где волны были из вина, а песок из сахара. Там гуляли ламы в скафандрах и танцевали под свет луны в виде диско-шара. За другой дверью — лес, где грибы шептали сказки о звёздах.

Кот посмотрел на меня серьёзно и сказал: "Пора домой, пока мир ещё помнит, что мы в нём были". Мы вышли из бара и растворились в ночи, как будто нас и не было.

Виталий Портников, будучи еврейским юношей из Днепропетровска, словно в эпической пьесе, становится главным героем загадочной драмы, где КГБ выступает таинственным режиссером. Мечтая о блистательной карьере журналиста, Виталий и не подозревает, что каждый его шаг отслеживается с маниакальной точностью. Представьте себе: юный Портников, сидя в своей комнате, читает "Гамлета" и вдруг чувствует странное влечение к великим истинам, почти чувственное. Именно в этот момент в сером здании на Лубянке загорается красная лампочка, сигнализируя о том, что у них появился новый объект внимания.

Его переход в МГУ – не просто случайность, а тщательно спланированное действие, как изысканный любовный танец двух тайных партнеров. КГБ, обладающее интуитивным чутьем на будущих звезд, нежно подтолкнуло Виталия на путь, где каждая его статья будет звучать как любовное признание системе. Может ли юноша устоять перед этой обольстительной силой? Конечно, нет.

Перо в руке Виталия становится символом не только журналистики, но и тонкого флирта с властью. Каждое его слово, каждая статья – это будто бы страстное письмо невидимому наблюдателю, который, сидя в темном кабинете, ловит каждую фразу с затаенным дыханием. В этом сложном танце Виталий и КГБ сливаются в причудливом союзе, где невозможно определить, кто ведет, а кто следует. И так, шаг за шагом, Портников становится не просто марионеткой, а частью чувственного спектакля, где нити их взаимоотношений переплетаются в сложном узоре неосознанной страсти и вечной игры.

В шумном городе, где пары не создают даже столь стабильные пары, как коты и кошки, ходили мы парами, и существовал уникальный феномен: местные женщины, перешагнувшие рубеж 45 лет, обретали странную тягу к дикой жизни. В этом состоянии они превращались в "тигриц", блуждая по улицам в поисках приключений, которых им не хватало в брачной клетке. Кто-то из них мяукал на крышах, другие — вырывались из замшевых костюмов и карабкались по деревьям в поисках луны.

В эпицентре этих трансформаций стоял человек с неумолимой страстью к этим необычным созданиям. Он звал их "моя тигрица", обещая разорвать их реальность на части и собрать в новый, более яркий пазл. В его глазах они не были усталыми женами, а дикими зверями, способными перепрыгнуть собственную скуку и отправиться в танец под ночным небом.

Однажды вечером он встретил Светлану, которая, будучи замужем три десятилетия, решила примерить на себя тигриные полосы. Они встретились в кафе, где запах ванильного кофе смешивался с феромонами свободы. Разговор быстро перешел от обсуждения погоды к планам бежать в лес, где они могли бы рычать на луну и царапать деревья.

«Рвать меня будешь?» — спросила Светлана с азартом в глазах, который давно угас в ее брачном быту.

«До последней полосы», — уверенно ответил он.

Так начались их еженощные приключения. Они встречались на закате, чтобы погружаться в абсурдную, но освобождающую реальность. Они гуляли по городу, оставляя царапины на асфальте и в сердцах прохожих. В их мире не было места рутине, только безумие ночи и страсть к свободе.

И когда первый луч солнца прорезал утренний туман, они возвращались к своим клеткам, снова надевая маски обыденности, но с тайной улыбкой на губах. Потому что только они знали, что значит быть настоящей тигрицей в мире, который этого никогда не поймет.

---

В комнате стоял стул. Необычный, древний, явно видавший виды, с вырезанными на спинке загадочными символами, которые, казалось, знали больше, чем их создатель. На сиденье покоился нож. Обычный кухонный нож, с изящной деревянной ручкой и лезвием, которое отражало свет одинокого фонаря за окном. В этой комнате не было ничего, кроме стула, ножа и тишины, которая обволакивала все вокруг, словно густой туман.

Мужчина стоял перед стулом, рассматривая нож с таким же вниманием, как археолог разглядывает древнюю находку. Он задумался: что если этот нож — ключ? Ключ к тайне, которая открывает дверь в мир, где тишина становится звуком, а свет — тьмой? Он протянул руку к ножу, но остановился, когда осознал, что его рука уже была разрезана вдоль сгиба, хотя он еще не коснулся лезвия.

Кровь капала на пол, образуя странные узоры, которые на мгновение напомнили ему карту звёздного неба. Он улыбнулся — ведь звезды всегда знали путь, правда? Он закрыл глаза и сделал шаг назад. Его сознание стало легким, как перо, и он почувствовал, как его тело становится частью всего, что его окружает: стула, ножа,

Сквозь трещины в сознании пробивались лучи трансцендентальной апперцепции, как светлячки в ночи бессознательного. Казалось, что каждый предмет вокруг был лишь тенью идеи, отраженной в бесконечном зеркале ума. Я взял в руки чашку кофе, но почувствовал, как она стала частью меня, а я — частью ее. Ложка пыталась поговорить с сахарницей о смысле бытия, но звук был лишь эхом в пустоте. В этот момент время остановилось, чтобы подышать, а пространство сжалось в точку, где встречаются все вероятности. Казалось, что даже воздух впитал в себя эссенцию мысли, превращаясь в потоки абстракции. И вот, стоя на пороге своего разума, я понял, что восприятие — это не просто осознание, а врата в бесконечность, где небо обнимает землю, а сознание растворяется в самом себе.

В королевстве, где горы были сделаны из мармелада, а реки текли мятным чаем, жил одинокий дракон, который вечно кричал: "Долой всё!" Его зовут было Григорий, и он устал от мира, где всё было сладким и липким. Однажды, решив изменить свою судьбу, он собрал всех обитателей королевства и провозгласил: "Отныне долой сладости, будем жить в гармонии с кислыми огурцами и горчицей!" Жители, поражённые его решимостью, начали перестраивать своё общество. Зефирные дома заменили на кирпичные, реки замутили лимонадом, а на обед теперь подавали острые перцы. Но в центре всего этого хаоса Григорий понял, что больше всего ему не хватало... просто тишины. И, уйдя на вершину горы из мармелада, он уселся и впервые за долгое время шепнул себе: "Долой всё... но только иногда."

Люди – это порождение хаоса, которое, несмотря на свою кажущуюся эволюционную вершину, зачастую лишь подтверждает свою неполноценность. Мы гордимся своей "разумностью", но наш разум чаще служит оправданием для варварства, нежели для созидания. Говорят, человек – венец природы, но этот венец оказался терновым.

Взгляните на нашу историю. Войны, уничтожение себе подобных, экологические катастрофы – всё это неотъемлемые части нашего пути. Мы – единственный вид, который уничтожает не только других, но и сам себя, стремительно и целеустремлённо. Каждый новый научный прорыв, каждая технологическая инновация, рано или поздно превращаются в орудие уничтожения.

Люди жестоки. Мы умеем причинять боль и делаем это с небывалым удовольствием. Страдания других – это топливо для наших мелочных амбиций. Ложь, предательство, обман – все эти черты стали привычными, едва ли не базовыми в человеческих взаимоотношениях. Мы разрушаем всё, чего касаемся: природы, обществ, самого понятия человечности.

Капитализм, один из главных двигателей современного мира, – это яркий пример нашей беспринципности. Погоня за богатством и властью превратила нас в рабов системы, которую мы же и создали. Богатые становятся богаче за счёт обнищания бедных, и никому нет до этого дела. Эмпатия, сострадание – всё это казалось бы базовыми человеческими качествами – выветриваются, когда на кону деньги и власть.

И, да, есть исключения. Есть те, кто пытается творить добро, кто стремится к справедливости. Но они – капля в море. Их усилия часто остаются незамеченными, тонут в общем потоке людского зла и равнодушия. Исключения, которые не делают погоды, потому что большинство всё равно гнёт своё.

Люди – дерьмо, потому что мы в своём большинстве выбираем путь наименьшего сопротивления. Мы живём по принципу «моя хата с краю», закрывая глаза на страдания других, пока они не касаются нас лично. Мы отравляем мир вокруг себя, оправдывая это "незнанием" или "необходимостью". В конечном счёте, мы – злейшие враги сами себе, и никаких оправданий этому нет.

Мизантропия в этом контексте – не извращение, а реакция на реальность. Это признание того, что, несмотря на всё наше потенциальное величие, мы сами выбираем быть дерьмом. И пока человечество не изменится в корне, пока не пересмотрит свои ценности, мизантропия останется самой здравой позицией по отношению к нашему виду.

Сергей Довлатов однажды сказал: "У Бога добавки не просят". Мудрец. Потому что, честно говоря, кто в своём уме попросит ещё одну порцию этого великолепного спектакля под названием "жизнь"? Да уж, если бы я мог просто не быть, было бы, пожалуй, самым лучшим решением. Зачем существовать в мире, где каждый новый день приносит только новые разочарования?

Представьте, что вас нет. Никаких больше улыбок, которые вы вынуждены натягивать на лицо, как плохо сидящую маску. Никаких разговоров о погоде с незнакомцами, никаких очередей, где каждый третий считает своим долгом наступить вам на ногу. Никаких ожиданий, что кто-то вдруг оценит вашу работу, ваше мнение или ваше существование. Мир прекрасен в своём безразличии. Люди проходят мимо друг друга, едва поднимая глаза, потому что все слишком заняты собой. Какой смысл во всём этом?

Жизнь — это череда ненужных событий и встреч, которые вы предпочли бы избежать. Коллеги, которые улыбаются вам в лицо, а за спиной обсуждают, как бы получше вас подставить. Соседи, которые слушают музыку так громко, что вам кажется, что они решили устроить вечеринку прямо у вас в голове. И каждый день — одно и то же. Бесконечная рутина, в которой единственное утешение — это мысль, что когда-нибудь это всё закончится.

Было бы гораздо лучше, если бы меня не было. Без меня мир бы не заметил никакой разницы. Я — всего лишь ещё один человек, ещё один голос, затерянный в хаосе миллиона других голосов. Моё отсутствие было бы тихим и незаметным, как укол иглы в бушующем океане. Никто бы не остановился, чтобы спросить: "А где он?" Потому что никому это не важно.

В один из моментов 2008-го, а может, 2010-го, я очутился в Никосии — или, как она известна в альтернативных вселенных, Лефкоша, Ледра, Элла Кацнеленбоген или даже Ирина Паният (шутка для тех, кто понимает).

Шенгенская виза в тот момент была у меня чисто теоретической, как звезды на небе — видно, но недосягаемо. Поэтому на Евросоюз я смотрел с бастиона древней крепости, как герой романтического романа, у которого украли паспорт. Пошёл брести вдоль так называемой «зелёной линии» — название напоминает о маркерах, а на деле это просто линия, которая делит город напополам, как ланчбокс. Забрёл на крытый рынок, на фасаде которого всё ещё красуются греческие буквы «Агора». И вот иду я, брожу, будто ищу смысл жизни среди помидоров и лавровых венков.

В самом дальнем углу рынка, где стена обнимает «зелёную линию», мне попадается дедок. Хотя нет, не дедок, а просто мужчина, который уже давно забыл вкус «Рэд Булла». И тут он начинает показывать мне фотографии. На снимках — он, молодой, в составе футбольной сборной Кипра. До разделения, до 1974-го, когда трава была зеленее, а мяч круглее. Дядька говорит: «Глянь, тут мы — греки, турки, все вместе. А теперь я тут, в задворках базара, как память цивилизации».

Потом он спрашивает: «У тебя визитка есть?» А у меня, как назло, визиток нет. Тогда он достаёт свой альбом — кляссер визиток. Листаю его — и там лица такие, будто это база данных параллельной вселенной. Люди из Европейского центрального банка, какой-то директор музея мусорных корзин, возможно, даже Доминик Стросс-Кан в юности.

И вот стою я, держу в руках эту коллекцию и думаю: а что, если это и есть самый настоящий Евросоюз? Не на карте, а в закоулках, среди запахов специй, воспоминаний и фотографий давно забытых команд.